(Эпиграф). «…и может собственных Платонов Российская земля рождать!»

(Пролог). Дураки и дороги — две беды, но дураки подумали о дорогах и минус на минус дал плюс.

Сначала было слово. На большую дорогу вышел Роттенберг-разбойник и просвистал: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ!» Не дает ответа. — «Не пора ли платить за вёрсты?» — народ безмолвствовал. И появился тогда Платон. Не Каратаев, нет, другой, ещё неведомый избранник. Спаситель России. Он разбудил Герцена, декабристов и дальнобойщиков, которые курят «Тройку» и любят Гоголя за Муму. И дальнобойщики сказали: «Гореть тебе в МКАДУ!», — и начертили круг вокруг Москвы. «Не выпустим оттуда ни одного тищенку», — порешили они. Так дороги обхватили всех дураков. И был МКАД и тьма над бездною и дух соляры над Москвой-рекою. То было Великое Стояние пред семи кругами МКАДА. Наконец из-за стен Мордора появился Главный и сказал: «Подымите мне веки!» — и подняли ему веки и увидел он дальнобойщиков и имя им — легион. «Кавказ предо мною…» — подумал он, глядя на дагестанские номера фур. И хотя не было видно самой страшной силы — Армии Мёртвых, Армии Офисных Хомячков Того-Чьё-Имя-Нельзя-Произносить, мощи его дрогнули, ибо его войско было в далёких палестинах, отослано на крестовый поход с сарацинами из ИГИЛа. Ничего не сказал Главный, вздохнул тяжело и исчез. Говорят, видели старца у некоего кооператива «Озеро»… А других троих видели, как пошли они, солнцем палимы и с непокрытыми шли головами, и ушли на чужбину, повторяя про какую-то то ли путину, то ли путану, то ли судьбину.

Ни огня, ни черной хаты…
Глушь и снег… Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне.

Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! — Дизель, барин, дизель!

Блейк ревнует меня к компьютеру — стоит мне сесть, он садится рядом и начинает с периодичностью раз в минуту дотрагиваться до руки холодным носом. Это просто для проверки функциональности. А уж если у него какое-то конкретное желание — ну, там погулять или угоститься сушкой — он начинает складывать лапы: одну, потом другую, потом обеими лапами лезет мне на колени, загораживая экран. Махинка-то та ещё, и сегодня у меня вырвалось: «Эй, малютка, слезай давай!». Видимо, неспроста именно это слово вырвалось — Малютка Скуратов тоже умел добиваться своего.
Самое тяжёлое время — это полчаса до кормёжки — Блейк ходит за мной хвостом по дому (у малютки у самого хвост как у крокодила), складывает лапы, лижет меня, в общем, проявляет неподдельную любовь и привязанность. Только вот к чему? И будит он меня чавканьем — это у него слюноотделение перед завтраком начинается. А недавно я прижёг ногу — сквозь брючину запахло жареным мясом — Блейк от меня два дня не отходил, мне даже не по себе стало — я чувствовал себя бифштексом.
А ещё он зорко следит за тем, чтобы подозреваемый (подозреваемый в том, что съест что-нибудь сам и не поделится) не выпал из поля зрения. Когда-то, когда Блейк болел и валялся под столом, я скармливал ему там всякие лакомства. Сейчас, стоит ему увидеть, что я сажусь есть, он моментально занимает «пост» под столом. Под столиком — так будет вернее. Нынешний столик настолько мал, что у Блейка там только голова помещается, как большая каска у сидящего в окопе немца. Иногда, когда он чувствует какое-то движение снаружи, он так резко дёргается, что сносит этот столик одним движением башки. Поэтому я его оттуда выгоняю — он тоскливо сидит за спиной и тяжело вздыхает…

Но нам ещё только ночь простоять и день продержаться — морозы должны закончиться и мы снова какое-то время поживём раздельно. Наверное.