Каждое утро у нас скандал. Со стонами и слюнями. «Ты террорист, знаешь? Нет, я не пойду сейчас никуда, я ещё чаю не пил!» — «Ну пошли, там мячик!» — «Я пью чай. Пока не выпью, я не человек!» — «Не человек, ну и что, я вот тоже и ничего, пошли давай!». Если выгнать его на улицу — будет скулить в окно. Не выгнать — будет толкать мордой под руку с чаем, залезать лапами на колени, царапать руки, потом их лизать, потом опять лапами («Не лапай меня!»). «Я понимаю, что тебе скучно, но…» — слово «скучно» (которое должно произноситься как «скушно») теперь под запретом — слишком похоже на слово «скушай» и «кушать» — приходится говорить «скучно» или даже «грустно», от греха подальше, иначе — боевая тревога: «Жрать? Где! Когда?».
Наконец выходим. Несколько ритуальных пробежек туда-сюда мимо меня с мячом в зубах, потом я должен мяч отобрать и бросить. Так три раза. Потом мы уже запыхались и стоим дышим. Старенькие стали. Раньше мог часами носиться. Собственно, на этом можно и закругляться, программа на утро выполнена.
Днём я сижу за компом, он только изредка меня отвлекает, чтобы сбегать на улицу или, если я на кухне, с интересом смотрит как я готовлю (иногда ему что-то перепадает).
После ужина подступает сон, но ложимся мы в последнюю очередь — а вдруг ещё что-нибудь обломится? И вот уже глазки закатываются, а мы сидим на страже. Иногда смотрим друг на дружку нос к носу и зеваем, словно разговариваем. А если из нас кто-то пукает, то начинаем нюхать под хвостом: это кто, я?
Блейк заботится обо мне — зализывает ранки (особенно если они только что смазаны кремом), напоминает мне не только о своих завтраке и ужине, но и о моих — чего не ешь-то, надо питаться, потом и мне что-нибудь останется.
А ещё он у меня бесстрашный — уже не боится пылесоса, когда я его чищу перед запуском в дом. И доверяет мне — когда лежит, развалившись в узком проходе между стеной и диваном, то даже не поднимает головы, когда я осторожно ступаю между его четырьмя лапами, чтобы не отдавить. О том, чтобы встать и пропустить, не может быть и речи — мы ещё и гордые! (Или наглые, что, в принципе, почти одно и то же).
Дверь мне теперь приходится запирать изнутри, когда Блейк в доме — он теперь научился открывать её и выходить на улицу самостоятельно. Для меня был шок, когда я оставил его спящим в комнате, сел за компьютер, как вдруг его морда нарисовалась в окне. Открывать дверь он научился, а закрывать её за собой — нет, по дому гуляет мороз.
У нас вырабатывается новый лексикон и новые привычки.
А ещё мне кажется, он скоро начнёт разговаривать, по крайней мере очень выразительно высказывает неудовольствие и обиду, когда его, к примеру, долго не пускают в дом. Зайдя, он садится и начинает урчать: «м-м-м» как обиженный и насупленный ребёнок: «Ты меня не любишь!». А уж как он театрально стонет перед сном — не знал бы, поверил, что у человека самая тяжкая жизнь и непосильное бремя волнений.
И ещё он стонет от недовольства, когда я по ночам хожу и не даю ему спать. Он мстит мне потом, по утрам, не давая отоспаться. Завтрак — это святое, а потом нужно играть в мячик. И так по кругу. На дворе он теперь долго не задерживается, просится в дом. Стопроцентная комнатная собачка. Нет, двухсотпроцентная, если по габаритам.
Сегодня вспомнил, что фермер, купивший у меня дом в Пути Октября, предлагал оставить Блейка вместе с домом. Это была такая чушь, что я об этом даже не вспоминал. Сегодня вспомнил и подумал, что я без Блейка, наверное, давно бы спятил. А ещё вспомнил, что когда я заводил его после смерти моей Кристи, то говорил себе: никаких больше отношений с собаками — дворовый пёс, живёт на улице, охраняет территорию, just buiseness nothing personal… Ага! Как же!
