Копали и раскапывали, препарировали и смаковали косточки гоголевского «Ревизора» на «Культуре». Умников много было, но Филлипенко — он всех переплюнул: никакой рефлексии в высоких материях, но какие точные цитаты и… тут же — игра! Таких актёров сейчас не делают, увы. Сейчас делают пластилин для режиссёров — тупой, но податливый. А так, чтобы ещё и с мозгами… Упс! Он — отголосок старой русской школы, которая дала не только старый МХАТ с Чеховыми (Антоном и Михаилом), Мейерхольдом и Гариным, с Пляттом и Раневской…, а через Михаила Чехова — Джека Николсона и Мэрил Стрип, Дастина Хофмана и Робина Уильямса… А кто после них? А только редкие выродки, хотя человеков на планете уже 7 миллиардов и всяких кино-шоу-постановок — как грязи, и каждый вечер премьера…
Театр уходит не как жанр — есть репертуарные музеи, куда иногда приходят режиссёры и зрители, есть редкие художественные прорывы в провокациях и перформансах, случаются и проектные антрепризные чудеса, но театр умирает как мировоззрение. Объясню.
Театр начинался с элевсинских и дионисийских мистерий в Древней Греции, начинался как жуткое непотребство оргий и действ под парами наркотиков и стимуляторов (от паров лавра до сока винограда и мелодий экстатических флейт), с сопутствующим блудом и развратом, пророческим бредом и коллективным экстазом. Театр же случился тогда, когда дионисийские мистерии облагородились в формах трагедий и комедий, когда экстаз сменился поэзией, оргии — сюжетом, а похмелье — катарсисом обретённых смыслов. Именно тогда театр стал новым сказителем реальности (как летописец), но и новым исказителем реальности (как поэт). А уникальность театра была именно в том, что летописец и поэт оставляли след на бумаге (который отзывался в читателе так, как нельзя предугадать, а луччше и не стоит), а актёр создавал новую художественную реальность с собственным, авторским, вариантом её прочтения, которая рисовалась не только текстом, но и акцентами, передаваемыми через голос, интонации, усиления, подчёркивания и… актёрско-авторские парадоксы прочтения. В этом жанре появился ЖИВОЙ ЧЕЛОВЕК, которому имя АКТЁР.
Чуть позже появились РЕЖИССЁРЫ, которые заставляли АКТЁРОВ играть в оркестре и под их, авторскую, дудку, и режиссёры стали настолько влиятельными, что в какой-то момент показалось, что именно они — суть театра, а актёры — всего лишь инструменты в их всесильных руках, пластилин… но именно тогда и началось умирание театра как мировоззрения. Почему? Да потому что даже самые редкие и талантливые режиссёры НИКОГДА не признавались никому в том, что они — НИКТО без самобытных и талантливых АКТЁРОВ, а режиссёрам-ремесленникам эта мысль даже и в голову не приходила, они до сих пор считают, что смыслы создают они, а звёздные имена актёров-исполнителей нужны только для афиши и сборов.
Разговоры о том, кто важнее для театра — режиссёр или актёр ведутся уже пять сотен лет. Разговоры глупые, потому что в театре одного актёра важен только один актёр, а в театре, где актёров много — важен их, актёров, ансамбль, и только хороший режиссёр может настроить разные личности творить коллективно и в одну тему. Но именно творить, а не играть лицом. Современная же традиция плодит актёров, которые играют лицом и режиссёров, которые что-то лепят из этой массы актёрского дерьма.
Тупеющие массы, тупеющие зрелища, арт-хаус вытесняет кино, кино вытесняет театр, театр деградирует до уровня шоу. Режиссёр растворяется в запросах потребителя-зрителя, клипмейкер его побеждает по-любому, а актёр-творец может пойти и повеситься — или ждать реинкарнации великих режиссёров типа Станиславского, Чехова, Мейерхольда, потому как живущих режиссёров, ценящих актёра как актёра, единицы… на семь миллиардов двуногих потребителей и, что ещё хуже, «создателей» культур-продукта.

Жил-был Дон Кихот.
На самом деле он не жил, и на самом деле не Кихот.
Поэтому начнём, пожалуй, сначала.

Жил-был Сиди Кишар, хотя некоторые и богохульствуют, утверждая, что и он тоже не жил, а его кто-то придумал, как Сервантес Кихота.
Но кто же тогда жил, если никто не жил?
Кто-то ведь жил?

Говорят, у Кишара была страшная морда, другие говорят, что морда у него была нормальная, просто имя было такое, ведь Кишара — это «страшная гримаса». И «Кишот», который Кихот — слово того же корня. Хотя кто знает какая морда была у Кихота? Только Сервантес.

Про Кишара рассказывали странные люди, которые жили в Испании, молились на арабском и назывались «шерстяными», от слова «суф», «шерсть». Они вообще много чего рассказывали, любили сказки и писали стихи, которые пели под музыку. Им потом подражали ваганты, но это было позже, и это была попса. А вот когда было «раньше», то шерстяные рассказывали сказки про человека со страшной мордой, который бился с водяными мельницами и бродил в пустынях, называя себя странствующим слугой своей возлюбленной, которой он пел песни по ночам, чем немало смущал ишаков и имамов. Никто и никогда не видел его возлюбленную, говорят, её звали «София» и ли «Сафия». Зато рядом с ним всегда видели то ли слугу, то ли прихлебателя, ещё более юродивого бродягу, которого звали Мустафа, сын Ибрахима. Иногда они пели хором, но тогда оба бывали биты жителями и прогонялись обратно в пустыню, откуда пришли. Кишар показывал обывателям страшные рожи, а Мустафа показывал такое, что и сказать нельзя.

А между собой шерстяные шептались, что эти двое не только пели, но и пили. Не только пели о вине, но и пили вино. И допивались иногда до зелёного человечка. Они называли его «Хизр», «Зелёный» и часто с ним беседовали. Как и Софию, или Сафию (разное говорят, её ещё Белой Дамой называли), этого Хизра тоже никто и никогда, кроме этих двоих, не видел. Ну, или почти никто. А кто видел, говорили, что зовут его Ал-Хадир и ходит он в зелёном плаще, живёт на земле вечно, любит животных, а людей, которым является, иногда лупит посохом, отчего те получают «хал», или «просветление», после чего начинают видеть Сафию и рассказывать сказки. Но, если честно, толку от таких было мало — они или начинали вертеться как волчки и не по делу, впадали в «ваджд» или транс с пеной у рта или прекращали молиться и уходили в степи (Почему в степи? В пустыни тоже уходили). Кто-то называл таких «каландари», кто-то — «маламати», а кто-то и вовсе — «маджнунами», психическими. Про Дон Кихота тоже говорили, что он психический, но Сервантес ничего не мог с ним поделать — с тех пор как ему в детстве ваганты рассказали про Кишара, он не мог жить спокойно, пока не написал про идальго из Ламанчи, его возлюбленную Дульсинею и верного слугу Санчо Пансу. Сервантес чуть с ума не сошёл, пока не дописал — ему снился какой-то зелёный мужик, который лупил его по голове посохом. А когда написал, то вскоре и помер. Говорят, был этому очень рад. Но кто говорит — неизвестно. Ведь помер же!

А вот Дон Кихот с тех пор жив. И его стало много. Он расселился повсюду.

Помнится, в Ялте Михаил Чехов плакался в жилетку врачу и своему дяде, Антону Павловичу, что не может спать, потому что Дон Кихот по ночам лупит его длинным копьём по голове, заставляя его сыграть. Сыграл у Станиславского, но не помогло. Антон Павлович тогда решил, что племянник болен, но ничего ему не сказал, тот потом уехал в Америку, а те, кто его, Михаила, видели на сцене, в один голос говорили, что в нём живёт чёрт, который даже форму черепа, разрез глаз и рост актёра менял… А ещё говорили, что на него другие сумасшедшие плохо повлияли — Станиславский, который практиковал йогу с медитациями и Вахтангов с Мейерхольдом со своими верчениями и трансовыми плясками… Говорят, Михаила потом с трудом из конвульсий выдирали, и пена изо рта шла… и на непонятном языке говорить начинал…

О чём это я? (продолжение следует)

«Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.
….
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»» (А. П. Чехов. «Ванька»

Как сейчас вижу Юрку Лужкова на месте Ваньки Жукова. А вот его письмо на Кремль Медведеву.
Какой борзый холоп-то!